А корма у нее доложу я вам что тебе ледокол

Настя Зуева

У ней ноги — багряно-икряные,

у ней мелкие-мелкие локоны.

Дай протиснусь, дай около встану я!

Вот я воздух глотнул — гляжу соколом.

Я и сам парень хват — нарасхват,

у меня ли не рыжие волосы!

Взять, к примеру, хоть наших девчат —

так и льнут, словно зернышки к колосу.

А она головы не ворочает, —

и куда уж вертеть — шейка тумбочкой.

А потом говорит: «Если хочете —

посидимте вдвоем, только туточки!

Не лягай на меня!.. Отодвиньтеся!..

Я те что!.. Ну, кому было сказано!..»

(А у меня уже крутятся винтики —

как бы в парк ее… этого… самого…)

А идет! — ну корма, доложу я вам!

что тебе ледокол, что те рыба-кит.

Говорит, что зовут Настя Зуева

и что в бригаде у них — все ударники…

…Я ее в общежитье везу сейчас.

Парни глянут на нас — лопнут с зависти!

Сколько, скажут, добра отхватил зараз!..

…Только я не такой — жрите! хватит всем!

15 июля 1965

На Театральной площади

На Театральной площади,

немножко театрально,

стоял я, опершись плечом

на оперный театр.

А каменные кони

оскалились нахально,

и каменные ноздри

их выбрасывали пар.

Профессор Римский-Корсаков,

привстав на пьедестале,

никак не мог подняться,

чтоб руку мне пожать.

А я стоял и бредил

то славой, то стихами,

стихами или славой —

ну, как их не смешать!

Роились в небе звезды,

садились мне на плечи, —

ах, только б не прожгли

они мой импортный пиджак!

Качаясь, плыли лица

голубоватых женщин,

стекали мне в ладони,

а я сжимал кулак!

А я дышал вполнеба,

а я держал полмира!

Гигант я или карлик?

Герой или пигмей?..

Носы приплюснув к стеклам,

уставились квартиры.

Я стекла гладил пальцем —

я был их всех добрей.

Я прыгнул на подножку —

пропел звонок трамвая.

Я три копейки бросил,

как бросил золотой…

Качаются вагоны.

Кондукторша зевает.

Вожатый смотрит мимо…

Домой… Домой… Домой…

25 сентября 1965

На трамвайной остановке

Руки в карманы, шмыгаю носом,

в щелях гранита — седая трава.

Тридцать четыре веселых звоночка —

«тридцать четвертый» катит трамвай

(а «пятерки» все нет).

Рельсы застонут, визгнут колеса, —

выбьет металл из металла огонь.

Тридцать четыре забавных вопроса —

буфером ткнется вагон о вагон.

— Почему? —

Стыки бьются за отказ,

колеса бьются за движенье,

а вперед толкают нас

неподвижные сиденья…

Красный фонарик на перегоне,

красный — в упор — светофора вопрос,

красные лица в красном вагоне,

белый на свете только мороз

(а «пятерки» все нет).

Дважды на левой, дважды на правой,

ногу об ногу, сукном — по скуле.

А у военных — правда, забавно? —

может примерзнуть к руке пистолет.

— Почему? —

Начиналось во дворе:

«до первых слез», «до первой крови».

И никак не повзрослеть —

всё в прицел друг друга ловим…

Хватит вопросов! Мальчик с мамашей!

Ну, поскорее!.. А, черт возьми!

Мудрый наездник, старый вожатый,

вагоны пришпорил и двери закрыл.

И мальчик увидел, мальчик запомнил,

мальчик запомнил — он опоздал.

Что он напомнил? Что он напомнил?!

Тут все начала — их надо поймать.

— Но вдали —

весь урча, как мясорубка,

и домашний, как тарелка,

мой трамвай в зеленой шубке…

Да и я почти согрелся.

Ноябрь 1965 — 31 января 1966

Начало

Решает все конечно же зима,

когда деревья вычерчены тушью,

когда снега заваливают души,

когда вся жизнь есть ожиданье жизни,

и для людского глаза неподвижны

вдоль времени скользящие дома.

Однажды дом на вираже качнет,

и те, кто прямо, — все поедут мимо.

И ты поймешь, что все неповторимо

(непоправимо — если быть точнее).

Картинка в памяти застынет, коченея,

а жизнь отсюда новый счет начнет.

Четвертого всю грязь свело на нет.

Зима вернулась к нам в начале марта

и превратила в контурную карту

гнилую землю в рытвинах и кочках,

и оказалось — рано ставить точку,

поскольку не проложен первый след.

Как много обещает небо нам.

Но в этот день сбывались обещанья, —

настал конец эпохе обнищанья, —

я знал, что жив, что кровь еще не стынет.

А пятого ты принесла мне сына,

и это был единственный обман.

Да будет долгой жизнь, что началась!

Да будет жизнь богатою и полной!

Сынок, богатство есть любовь, — запомни!

Любовь есть все! Конец нравоученью.

Но если в этом ты найдешь спасенье,

то, значит, — моя песня удалась.

Четвертого всю боль свело на нет.

Четвертого не тая падал снег.

А пятого ты родила мне сына, —

и в этом корень песни и секрет.

4-14 марта 1984

Источник

Сборник песен Евгения Клячкина.

Предложения по изменению и дополнению книги направляйте по адресу [email protected]

Надежда

Никогда мне кабак
не дарил ощущения праздника.
Никогда в ресторане
я новой судьбы не искал.
И лишь в горе и в радости,
чтобы почувствовать разницу,
я друзей собирал,
но из рюмок глядела тоска.

Слава Богу — свинцовое зелье
не стало спасением.
Ведь спасения нет,
а иллюзии я не хочу.
Мне виски обдувают, свистя,
мои годы осенние.
Но, как прежде, стою я,
вернее — как прежде, лечу.

Ах, ничто не меняется в нас —
это вам только кажется,
будто снежные волосы
птицу заставят осесть.
Боже, сколько ошибок!
Но нету желания каяться.
Мы за все заплатили,
а это свобода и есть.

Слава Богу! В Израиле
трудно живется, но пишется,
и про то, что здесь трудно,
и что нас здесь вовсе не ждут.
Но надежда-волшебница
в парус залатанный дышит нам:
все, что мы не нашли, —
наши дети, наверно, найдут. —

Но надежда-волшебница
в ухо горячее дышит нам:
все, что вы не нашли,
ваши дети, уж точно, найдут.

31 марта — 5 апреля 1991

На море

А ветер бродит за болотами,
и заперт наглухо чердак.
Но за сплошными поворотами
не разглядеть тебя никак.
А дом наш, как земля, вращается
вокруг оси, вокруг оси.
А ось кача-, а ось качается
(наверно, впрочем, как у всех).

Тропа коричневая с золотом
бежит от самых от дверей.
И мы не знаем, что на золото
ложится пыль календарей.
Но, боже мой, какая разница! —
календари у нас в руках,
и мы собрали вместе праздники
и просто взяли напрокат.

А волны нежно пахнут корюшкой
и нежно тычутся в баркас.
И камни с гладкой, нежной кожею,
как под коленками у нас.
Ты говоришь, что все изменится, —
я улыбаюсь и курю.
Нам ветряная машет мельница,
маяк мигает кораблю.

Но чем-то странна эта мельница,
как вбитый в землю вертолет.
И винт все вертится и вертится,
как будто небо достает.
И бродит ветер за болотами,
и пахнет плесенью чердак,
и за сплошными поворотами
не разглядеть тебя никак.
Не разглядеть никак…

21–22 июля 1966

Доброжелательная такая женщина из ДК пищевиков говорит: «Женя, мы ведь вам не рекомендовали петь песню „На море“ в Риге, а вы все-таки спели, и мы знаем об этом». — «Но она же лирическая. Ну что там такого…» Она: «Но мы вам не рекомендовали. А вы — спели!» И ведь говорила, то любит авторскую песню.

1990, Ленинград

Настя Зуева

У ней ноги — багряно-икряные,
у ней мелкие-мелкие локоны.
Дай протиснусь, дай около встану я!
Вот я воздух глотнул — гляжу соколом.

Я и сам парень хват — нарасхват,
у меня ли не рыжие волосы!
Взять, к примеру, хоть наших девчат —
так и льнут, словно зернышки к колосу.

А она головы не ворочает, —
и куда уж вертеть — шейка тумбочкой.
А потом говорит: «Если хочете —
посидимте вдвоем, только туточки!

Не лягай на меня!.. Отодвиньтеся!..
Я те что!.. Ну, кому было сказано!..»
(А у меня уже крутятся винтики —
как бы в парк ее… этого… самого…)

А идет! — ну корма, доложу я вам!
что тебе ледокол, что те рыба-кит.
Говорит, что зовут Настя Зуева
и что в бригаде у них — все ударники…

…Я ее в общежитье везу сейчас.
Парни глянут на нас — лопнут с зависти!
Сколько, скажут, добра отхватил зараз!..
…Только я не такой — жрите! хватит всем!

15 июля 1965

На Театральной площади

На Театральной площади,
немножко театрально,
стоял я, опершись плечом
на оперный театр.
А каменные кони
оскалились нахально,
и каменные ноздри
их выбрасывали пар.

Профессор Римский-Корсаков,
привстав на пьедестале,
никак не мог подняться,
чтоб руку мне пожать.
А я стоял и бредил
то славой, то стихами,
стихами или славой —
ну, как их не смешать!

Роились в небе звезды,
садились мне на плечи, —
ах, только б не прожгли
они мой импортный пиджак!
Качаясь, плыли лица
голубоватых женщин,
стекали мне в ладони,
а я сжимал кулак!

А я дышал вполнеба,
а я держал полмира!
Гигант я или карлик?
Герой или пигмей?..
Носы приплюснув к стеклам,
уставились квартиры.
Я стекла гладил пальцем —
я был их всех добрей.

Я прыгнул на подножку —
пропел звонок трамвая.
Я три копейки бросил,
как бросил золотой…
Качаются вагоны.
Кондукторша зевает.
Вожатый смотрит мимо…
Домой… Домой… Домой…

25 сентября 1965

На трамвайной остановке

Руки в карманы, шмыгаю носом,
в щелях гранита — седая трава.
Тридцать четыре веселых звоночка —
«тридцать четвертый» катит трамвай
(а «пятерки» все нет).
Рельсы застонут, визгнут колеса, —
выбьет металл из металла огонь.
Тридцать четыре забавных вопроса —
буфером ткнется вагон о вагон.
— Почему? —
Стыки бьются за отказ,
колеса бьются за движенье,
а вперед толкают нас
неподвижные сиденья…

Красный фонарик на перегоне,
красный — в упор — светофора вопрос,
красные лица в красном вагоне,
белый на свете только мороз
(а «пятерки» все нет).
Дважды на левой, дважды на правой,
ногу об ногу, сукном — по скуле.
А у военных — правда, забавно? —
может примерзнуть к руке пистолет.
— Почему? —
Начиналось во дворе:
«до первых слез», «до первой крови».
И никак не повзрослеть —
всё в прицел друг друга ловим…

Хватит вопросов! Мальчик с мамашей!
Ну, поскорее!.. А, черт возьми!
Мудрый наездник, старый вожатый,
вагоны пришпорил и двери закрыл.
И мальчик увидел, мальчик запомнил,
мальчик запомнил — он опоздал.
Что он напомнил? Что он напомнил?!
Тут все начала — их надо поймать.
— Но вдали —
весь урча, как мясорубка,
и домашний, как тарелка,
мой трамвай в зеленой шубке…
Да и я почти согрелся.

Ноябрь 1965 — 31 января 1966

Начало

Источник

1990, Ленинград

Настя Зуева

15 июля 1965

На Театральной площади

25 сентября 1965

Ноябрь 1965 — 31 января 1966

Начало

Решает все конечно же зима,
когда деревья вычерчены тушью,
когда снега заваливают души,
когда вся жизнь есть ожиданье жизни,
и для людского глаза неподвижны
вдоль времени скользящие дома.

Однажды дом на вираже качнет,
и те, кто прямо, — все поедут мимо.
И ты поймешь, что все неповторимо
(непоправимо — если быть точнее).
Картинка в памяти застынет, коченея,
а жизнь отсюда новый счет начнет.

Четвертого всю грязь свело на нет.
Зима вернулась к нам в начале марта
и превратила в контурную карту
гнилую землю в рытвинах и кочках,
и оказалось — рано ставить точку,
поскольку не проложен первый след.

Как много обещает небо нам.
Но в этот день сбывались обещанья, —
настал конец эпохе обнищанья, —
я знал, что жив, что кровь еще не стынет.
А пятого ты принесла мне сына,
и это был единственный обман.

Да будет долгой жизнь, что началась!
Да будет жизнь богатою и полной!
Сынок, богатство есть любовь, — запомни!
Любовь есть все! Конец нравоученью.
Но если в этом ты найдешь спасенье,
то, значит, — моя песня удалась.

Источник

я друзей собирал,

но из рюмок глядела тоска.

Слава Богу — свинцовое зелье

не стало спасением.

Ведь спасения нет,

а иллюзии я не хочу.

Мне виски обдувают, свистя,

мои годы осенние.

Но, как прежде, стою я,

вернее — как прежде, лечу.

Ах, ничто не меняется в нас —

это вам только кажется,

будто снежные волосы

птицу заставят осесть.

Боже, сколько ошибок!

Но нету желания каяться.

Мы за все заплатили,

а это свобода и есть.

Слава Богу! В Израиле

трудно живется, но пишется,

и про то, что здесь трудно,

и что нас здесь вовсе не ждут.

Но надежда-волшебница

в парус залатанный дышит нам:

все, что мы не нашли, —

наши дети, наверно, найдут. —

Но надежда-волшебница

в ухо горячее дышит нам:

все, что вы не нашли,

ваши дети, уж точно, найдут.

31 марта — 5 апреля 1991

На море

А ветер бродит за болотами,

и заперт наглухо чердак.

Но за сплошными поворотами

не разглядеть тебя никак.

А дом наш, как земля, вращается

вокруг оси, вокруг оси.

А ось кача-, а ось качается

(наверно, впрочем, как у всех).

Тропа коричневая с золотом

бежит от самых от дверей.

И мы не знаем, что на золото

ложится пыль календарей.

Но, боже мой, какая разница! —

календари у нас в руках,

и мы собрали вместе праздники

и просто взяли напрокат.

А волны нежно пахнут корюшкой

и нежно тычутся в баркас.

И камни с гладкой, нежной кожею,

как под коленками у нас.

Ты говоришь, что все изменится, —

я улыбаюсь и курю.

Нам ветряная машет мельница,

маяк мигает кораблю.

Но чем-то странна эта мельница,

как вбитый в землю вертолет.

И винт все вертится и вертится,

как будто небо достает.

И бродит ветер за болотами,

и пахнет плесенью чердак,

и за сплошными поворотами

не разглядеть тебя никак.

Не разглядеть никак…

21–22 июля 1966

Доброжелательная такая женщина из ДК пищевиков говорит: «Женя, мы ведь вам не рекомендовали петь песню „На море“ в Риге, а вы все-таки спели, и мы знаем об этом». — «Но она же лирическая. Ну что там такого…» Она: «Но мы вам не рекомендовали. А вы — спели!» И ведь говорила, то любит авторскую песню.
1990, Ленинград

Настя Зуева

У ней ноги — багряно-икряные,

у ней мелкие-мелкие локоны.

Дай протиснусь, дай около встану я!

Вот я воздух глотнул — гляжу соколом.

Я и сам парень хват — нарасхват,

у меня ли не рыжие волосы!

Взять, к примеру, хоть наших девчат —

так и льнут, словно зернышки к колосу.

А она головы не ворочает, —

и куда уж вертеть — шейка тумбочкой.

А потом говорит: «Если хочете —

посидимте вдвоем, только туточки!

Не лягай на меня!.. Отодвиньтеся!..

Я те что!.. Ну, кому было сказано!..»

(А у меня уже крутятся винтики —

как бы в парк ее… этого… самого…)

А идет! — ну корма, доложу я вам!

что тебе ледокол, что те рыба-кит.

Говорит, что зовут Настя Зуева

и что в бригаде у них — все ударники…

…Я ее в общежитье везу сейчас.

Парни глянут на нас — лопнут с зависти!

Сколько, скажут, добра отхватил зараз!..

…Только я не такой — жрите! хватит всем!

15 июля 1965

На Театральной площади

На Театральной площади,

немножко театрально,

стоял я, опершись плечом

на оперный театр.

А каменные кони

оскалились нахально,

и каменные ноздри

их выбрасывали пар.

Профессор Римский-Корсаков,

привстав на пьедестале,

никак не мог подняться,

чтоб руку мне пожать.

А я стоял и бредил

то славой, то стихами,

стихами или славой —

ну, как их не смешать!

Роились в небе звезды,

садились мне на плечи, —

ах, только б не прожгли

они мой импортный пиджак!

Качаясь, плыли лица

голубоватых женщин,

стекали мне в ладони,

а я сжимал кулак!

А я дышал вполнеба,

а я держал полмира!

Гигант я или карлик?

Герой или пигмей?..

Носы приплюснув к стеклам,

уставились квартиры.

Я стекла гладил пальцем —

я был их всех добрей.

Я прыгнул на подножку —

пропел звонок трамвая.

Я три копейки бросил,

как бросил золотой…

Качаются вагоны.

Кондукторша зевает.

Вожатый смотрит мимо…

Домой… Домой… Домой…

25 сентября 1965

На трамвайной остановке

Руки в карманы, шмыгаю носом,

в щелях гранита — седая трава.

Тридцать четыре веселых звоночка —

«тридцать четвертый» катит трамвай

(а «пятерки» все нет).

Рельсы застонут, визгнут колеса, —

выбьет металл из металла огонь.

Тридцать четыре забавных вопроса —

буфером ткнется вагон о вагон.

— Почему? —

Стыки бьются за отказ,

колеса бьются за движенье,

а вперед толкают нас

неподвижные сиденья…

Красный фонарик на перегоне,

красный — в упор — светофора вопрос,

красные лица в красном вагоне,

белый на свете только мороз

(а «пятерки» все нет).

Дважды на левой, дважды на правой,

ногу об ногу, сукном — по скуле.

А у военных — правда, забавно? —

может примерзнуть к руке пистолет.

— Почему? —

Начиналось во дворе:

«до первых слез», «до первой крови».

И никак не повзрослеть —

всё в прицел друг друга

Источник